Первый день лета, в который я почувствовал, что я ещё жив, что всё в порядке, что в этом мире есть хорошие люди, что во мне ещё есть доброта и что это нормально—помогать людям.

Утром я был в Меллужи, на станции, где проводил почти каждое лето ребёнком, подростком. В прошлый раз я был там год назад. Эстраду и парк отремонтировали, расширили и постригли газон. Пруд выложен аккуратными камнями. В нём плавают утки и трепещутся зелёные мокрые листья кувшинок. А по выходным проводятся бесплатные занятия Йогой для всех желающих.

Я встретился с другом юности, и мы бежали по пульсометру до Асари, до седьмого голубого мусорника и обратно. Погода была замечательная. Настоящий праздник уходящего лета. Выход на бис. Небо пронзительное, глубокое, с полосами перистых облаков в вышине и тихое, успокоившееся море. Вдруг и на душе у меня стало тихо, покойно, как на море, ни гребешка. Мы быстро нырнули и выбежали на песчаный берег. А потом растягивались и грелись в ещё жарких лучах солнца. А дома завтракали на лужайке, на круглой, утрамбованной площадке, с выцветшей травой, оставшейся после детского бассейна. Ели творог с греческим йогуртом и чёрным ржаным хлебом. А над нами развивались маленькие треугольные флажки всех цветов радуги. Это было так по-доброму, так по-домашнему, так беззаботно и счастливо, что впервые за всё долгое серое безрадостное лето я почувствовал лёгкое дыхание счастья. Мы завтракали и друг мой сказал: «Мы с тобой будто в пионерском лагере. Я уже перешёл во вторую смену, а ты—новичок, только приехал.» Его девушка светлая, светящаяся, словно наполнена тихой радостью, что льётся через край. Глаза добрые, светло-голубые.

После обеда я виделся со своим старшим товарищем. Он мне как дедушка. Читали стихи, рассказывали анекдоты. Я не избежал супа с фрикадельками и ядрёного кофе—полчашки гущи, сам тёмный, ядрёный, терпкий, и дна не видать. Переписывали фотографии и разбирались с компьютером. А на улице теплынь, благодать, мягкий свет. Он курит на кухне в форточку, настаивает для жены кремниевую воду, мысленно ставит метки на банке, проверяет пила ли она сегодня и сколько. А я рассматриваю русско-латышские словари в изношенных переплётах и его старые чёрно-белые фотографии: деревня, Горловка, Украина, старенькая мать в платочке, он сам с косой, ещё бодрый молодой, в теле, косит. Его младшая дочь, на карточках. Здесь она ещё первоклассница в белых колготочках и синей юбочке, в руках букетик гвоздик, а в глазах испуг, растерянность. «Ах, сколько времени я провёл в ванной за этими фотографиями!» Быстротечность жизни.

Троллейбуса долго нет, и я иду вперёд по неровному выцветшему асфальту в трещинах. На Кенгарагс, мой школьный район, опускается тёплый вечер, поднимается лёгкий ветер, собираются в группы юноши на перекрёстках. Прохожу одну пустую остановку за другой. Я иду неспешно. Ведь это конец лета, последний день моих каникул. Когда ещё доведётся посетить школу и эти такие знакомые и дорогие места? В троллейбусе часто попадаются люди отчаявшиеся, разочаровавшиеся в жизни. Они едут прислонившись головами к стёклам и смотрят на город безразличным сухим взглядом. В руках алюминиевые банки с пивом, в ушах белые проводки наушников, а их лица давно небриты.

Вечером я гуляю по старому городу. На площади Свободы спортивная выставка посвящённая дням баскетбола, выкрики через громкоговоритель, удалая музыка. На террасах кафе множество одиноких иностранцев с бокалами белых вин. Они сидят за столиками под навесами. Вдоль по Калею расположились лотки цветочников, художников, янтарных дел мастеров. Новый сезон в Театре Русской Драмы начнётся только 28-го сентября. Я прохожу мимо пельменной. Они первыми придумали подавать жареные пельмени. По обеим сторонам зазывающие рекламные вывески обменных пунктов. Прогуливается богатая российская молодёжь. Я выхожу на площадь Латышских стрелков. Здесь ветрено. Одиноко отдыхают на конечной троллейбусы. Из окон Технического Университета раздаётся барабанный ритм.

Весь вечер до кромешной темноты я провожу с другом детства. Сначала мы ужинаем салатами из свежих овощей, закусываем тёплым мягким хлебом и запиваем мякотками. Укрывшись пледом она рассказывает о психологическом семинаре, о расстановках по Хеллингеру, о прочитанных книгах, о кино и о путешествиях. — Я больше не верю словам, — утверждаю я. — А чему ты веришь? — Действиям. — А ты смотри в глаза, когда человек говорит. Глаза не лгут.

Я вспоминаю её заплаканные глаза в ярко-зелёных линзах под цвет платья. Реки слёз и отчаяния.

Мой салат всё ещё на столе. Это от того, что я много говорю. Сегодня особенный день. Впервые за всё лето я много, с чувством, с интересом, со смаком рассказываю, спорю, делюсь. Я такой. Ах, как давно я таким не был! Я уже давно забыл, какой я настоящий.

В Апсаре мы долго открываем прозрачные стеклянные баночки с чаем—выбираем вечерний напиток. И долго, долго, до самого закрытия сидим на втором этаже на подушках, у деревянной балюстрады, и обсуждаем блокаду Ленинграда, наших дедушек, войну, Хабенского, Алексея Иванова, типаж Географа, Тотальный диктант и, конечно, книги.

Поздней пустой электричкой я возвращаюсь домой. Чтобы не идти тёмным неприветливым лесом, я решаю проехать до Булдури. Выход на другую сторону, на центральный перрон. На станции остаётся девочка с двумя огромными сумками. Я помогаю ей донести сумки до дома. Она рассказывает о своей двухдневной поездке в Цесис. Говорим по-латышски. С лёгкостью, с благодатью, со всепрощением я иду домой. На ум приходят слова Толстого: «Бог—есть любовь, бесконечная любовь. Всё в этом мире—любовь.» Сегодня, впервые за много долгих серых дней, я услышал отголосок, искорку этой любви.